Температура по планете – минус 45, демократия в мире "замерзает".
И так можно интерпретировать данные Freedom House о том, что в 2020 году в 73 странах мира ситуация с гражданскими свободами и правами человека по сравнению с предыдущим годом ухудшилась и только в 28 – стала лучше. Таким образом, democracy gap – "демократический разрыв", разница между этими двумя категориями, составил 45 пунктов не в пользу демократии. Это рекорд, хотя в целом ситуация ухудшается уже 15 лет подряд: в последний раз democracy gap был позитивным в 2005 году (+3). В 2019-м он составил минус 27.
Параметров, по которым эксперты оценивают прогресс или регресс по части свобод и уровня демократии, множество. Среди тех, кто переживает в этом плане откат назад, можно найти и развитые страны с богатыми демократическими традициями – например, США, чей "индекс свободы", рассчитываемый Freedom House, за 10 лет снизился с 94 до 83 пунктов. (Максимумом в 100 пунктов обладают Финляндия и Норвегия; у России он 20, у Беларуси после событий последнего года – 11, у Украины – 60.)
Посткоммунистические страны Восточной Европы и бывшего СССР традиционно не отличаются высокими показателями по этой части. Но лишь в последние годы исследователи начали приходить к пессимистическим выводам вроде следующего: "Крушение советской империи не стало "концом истории": иллюзорное представление о том, что коммунистическую диктатуру может сменить только либеральная демократия западного образца, не выдержало проверку временем".
Эта цитата взята из аналитического исследования венгерских политологов Балинта Мадьяра и Балинта Мадловича "Анатомия посткоммунистических режимов" (The Anatomy of Post-Communist Regimes), вышедшего в прошлом году в издательстве Центрально-Европейского университета (Вена), где работают оба автора. ЦЕУ, кстати, сам испытал на себе специфику посткоммунизма: долгие годы этот учебный и исследовательский центр находился в Будапеште, но из-за имевшего политическую подоплеку конфликта с правительством Виктора Орбана был вынужден переехать в австрийскую столицу. Фрагмент работы Мадьяра и Мадловича недавно опубликован в России в сборнике "Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя", издание всей книги в русском переводе запланировано на эту осень.
Мадьяр и Мадлович рисуют треугольники. Изучив историю развития обществ и политических режимов в последние 30 лет в 12 странах, от Эстонии и Польши до Казахстана и Китая, они пришли к выводу о том, что траектории этого развития были различными, но все они укладываются в рамки треугольной схемы. Вершины треугольника – три идеальных типа режимов: коммунистическая диктатура, либеральная демократия и еще один тип, который авторы называют "патрональной автократией". В ней по описанию легко угадывается большинство авторитарных режимов бывших советских республик – хотя сами авторы считают, что и их родина, Венгрия, в правление Орбана и его партии Фидес попала в эту категорию.
Исследованные политологами страны располагаются между вершинами треугольника, ближе к той или иной из них или же к одному из трех переходных типов – консервативной автократии, патрональной демократии или "диктатуре с использованием рынка". (Таковой авторы считают Китай, чей режим, по их мнению, остается коммунистическим лишь внешне). При этом точки, обозначающие отдельные режимы, не остаются неподвижными: в зависимости от того, как развиваются события в стране, они перемещаются внутри треугольника. Так, Польша при Ярославе Качиньском сместилась от либеральной демократии к консервативной автократии, а Чехия при Андрее Бабише – к демократии патрональной.
Треугольную схему Мадьяр и Мадлович применяют и при исследовании отдельных черт посткоммунистических режимов – функций правящих партий, доминирующих экономических механизмов, роли коррупции и т.д. Важный вывод, к которому они приходят: в большинстве посткоммунистических стран либеральная демократия не удалась потому, что ее становлению воспрепятствовали пронизывающие общество stubborn structures – "жесткие" или дословно "упрямые структуры". О том, что это такое, каковы были траектории развития России, Венгрии и других посткоммунистических стран в последние 30 лет и какими они могут быть в будущем, рассказал один из авторов "треугольной" концепции Балинт Мадьяр.
Патрон, враг демократии
– Давайте начнем с определения. Как бы вы описали "жесткие структуры" и почему вы считаете, что они оказывают столь большое влияние на жизнь и развитие посткоммунистических обществ?
– Потому что от истории, от прошлого этих стран, как коммунистического, так и докоммунистического, никуда не деться, и его надо учитывать. В 1989–1991 годах многим казалось, что после краха коммунистических диктатур в Восточной Европе и бывшем СССР перед этими странами лежит прямая и ровная дорога к либеральной демократии. Возникла целая дисциплина – транзитология, которая занималась описанием этого пути. Но уже лет через 10 после смены режимов стало ясно, что что-то пошло не так, аналитические инструменты транзитологии перестали адекватно описывать происходящее в посткоммунистическом мире. В этом огромном регионе – Центрально-Восточной Европе и Северной Евразии – многие авторитарные режимы и недемократические традиции оказались куда более живучими и прочными, чем предполагалось.
Тогда транзитологию заменила гибридология, в рамках которой аналитики пытались разместить различные режимы, возникшие в этом регионе, вдоль оси "диктатура – демократия". Но и тут возникли проблемы. Язык, описание понятий, касающихся незападной политики, оставались взятыми с Запада, а наблюдаемые закономерности – местными, опирающимися на множество неформальных обычаев, привычек, установок. То есть именно на то, что мы называем "жесткими структурами". Расхождения эти обусловлены одним важным различием между западными и незападными обществами. На Западе в ходе исторического развития произошло относительно четкое разделение политической, экономической и общественной сфер деятельности. Чем восточнее, тем это разделение менее заметно или вообще сходит на нет. В Восточной Европе оно частичное, фрагментарное, а, скажем, в странах Центральной Азии его нет вообще.
– Вы имеете в виду феномен "власти-собственности"?
– Не только, хотя это один из примеров. Я имею в виду всю сферу патрон-клиентских отношений, пронизывающую многие общества. Эти отношения существуют как раз в силу того, что четкого разделения различных сфер социального взаимодействия в таких обществах нет. Эти явления – клановость, выстраивание теневых клиентских сетей – сохранились в посткоммунистических странах и до сих пор определяют очень многое в их жизни и в том, как и в каком направлении они развиваются. Сломить силу "жестких структур" невозможно, вопреки распространенным представлениям, только тем, что вы заведете "правильные" институты – скажем, парламент или независимый суд. Проблема ведь не только институциональная, она касается самой культуры, образа жизни общества, его исторического багажа и культурных особенностей. Скажем, "не подмажешь – не поедешь" – формула, обозначающая приемлемость коррупционных практик. Их распространение и выстраивание на их основе патрон-клиентских и мафиозных связей – это и есть создание "жестких структур". И если демократизация не сопровождается их сломом, то рано или поздно в таком обществе пойдет откат назад, отступление от демократии.
– То есть вы приходите к почти тем же выводам, что и, к примеру, Иван Крастев и Стивен Холмс, которые утверждают, что в посткоммунистических странах происходила имитация западных институтов, а распространившееся сейчас разочарование ходом посткоммунистических перемен связано с тем, что эта имитация не совсем удалась? А "жесткие структуры", получается, – причина этой неудачи?
– Да, они – причина, но я не совсем согласен с концепцией "имитации". Я был когда-то диссидентом в коммунистической Венгрии, потом участвовал в переговорах с режимом о его фактическом демонтаже, потом был одним из основателей либеральной партии... Мы не хотели и не собирались только имитировать Запад, мы пытались создать функционирующую либеральную демократию на нашей, венгерской почве. И да, есть, на мой взгляд, институты и механизмы, которые хотя бы препятствуют полному господству "жестких структур". Я бы назвал два: пропорциональную избирательную систему и разделение исполнительной власти. В Венгрии, скажем, избирательная система диспропорциональна: на последних выборах Фидес (правящая с 2010 года партия премьер-министра Виктора Орбана) получил 53% голосов и при этом две трети мест в парламенте, что принесло ему абсолютное политическое господство.
С другой стороны, у нас чисто парламентская система, то есть президент не избирается непосредственно гражданами и не обладает сколько-нибудь значительными полномочиями. То и другое – непропорциональная избирательная система и отсутствие главы государства в качестве альтернативного центра власти – облегчило концентрацию реальной власти в руках премьер-министра. Другой вариант – российский: там президент избирается гражданами, но обладает такими полномочиями, что для него очень легко узурпировать власть, практически ликвидировать разделение ветвей власти и навязывать принятие самых причудливых авторитарных законов. Что мы и наблюдаем при Владимире Путине.
Но и это не всё. Допустим, в Украине не было ни президентского всевластия, ни непропорциональной избирательной системы. Но были массовые выступления с требованиями демократизации – "оранжевая революция" (2004) и "революция достоинства" (2013–2014). При этом слома закулисных патрональных практик, ликвидации господства могущественных олигархических кланов, которые сочетают политическую власть и экономическое влияние, так и не произошло. Поэтому время от времени, когда тот или иной клан, то есть разветвленная система патрон-клиентских связей, пытается монополизировать власть, подмять ее под себя, как это происходило, скажем, при Януковиче, начинается откат от демократии, и в обществе накапливается недовольство для очередного взрыва.
Путин и Орбан – братья навек
– Виктор Орбан любит заявлять, что время либерализма кончилось и нужно создавать "нелиберальную демократию", чем он, по его словам, и занимается. Получается, что на самом деле он имеет в виду вот эту систему патрон-клиентских связей, подменяющую собой либеральную демократию?
– Да, конечно. В Украине были попытки отката от патрональной, но все-таки демократии, однако они не удались, а в Венгрии это получилось, образовался автократический режим. Мы в нашей с Балинтом Мадловичем книге выделяем два типа автократий, характерных для посткоммунистических стран. Первый – консервативно-бюрократическая автократия. Попытки ее создания предпринимает Ярослав Качиньский в Польше. Это система, в которой патрон-клиентские отношения не являются доминирующими, степень формализации политической власти довольно высока, а экономика относительно отделена от политики. В такой системе, скажем, крупный предприниматель может преуспеть без того, чтобы непременно обзаводиться покровителями из политических кругов и государственной администрации или, наоборот, – самому выступать в роли патрона. При этом в политике может происходить концентрация власти в руках одного лица или партии, нарушаться принцип разделения властей и т.д. Принятие решений здесь, тем не менее, не отнято у формальных институтов – правительства, парламента, судов – и не передано неформальным группам влияния. Помимо концентрации политической власти у такого режима могут быть идеологические цели, он может стремиться к индоктринации общества, что пытается делать правящая в Польше партия "Право и справедливость". У такого режима есть определенное ценностное измерение.
А вот у патрональной автократии, как в случае с Орбаном, целью, помимо концентрации политической власти, является также накопление богатства. Роль идеологии, в данном случае консервативно-националистической, здесь инструментальна: она нужна для политических игр. У этого режима ценностного измерения нет, его идеология – это сплошная эклектика, зависящая от требований момента. Система принятия решений здесь тоже другая: они выведены из компетенции формальных институтов и принимаются тем, что я называю "двором верховного патрона", то есть группой влиятельных лиц, напоминающих мафиозную семью. Элиту такого режима составляют люди, часть из которых обладает формальным статусом (министры, судьи, главы госкомпаний и проч.), а часть – нет. Это просто предприниматели, "приближенные к телу". Или же близкие главе режима интеллектуалы. Или еще какие-то добрые друзья, с формальной точки зрения – обычные граждане. Естественно, они обладают разного рода привилегиями и преференциями, которые и превращают такой режим в мафиозный. Государство используется этой группой в ее интересах, тем самым оно начинает действовать как организованная преступная группировка. Политика и экономика, стоящая на мафиозных принципах и патрон-клиентских связях, сливаются воедино. Такие системы сложились в России, Азербайджане, странах Центральной Азии. Так организован и созданный Орбаном режим в Венгрии. Поэтому, хотя Орбан и Качиньский часто пользуются похожими лозунгами и прибегают к схожим политическим приемам, речь идет об очень разных по своей сути системах.
– Итак, Путин и Орбан, по вашей классификации, находятся в одной "корзине". Но все-таки ситуация в России и Венгрии совсем не одинаковая. В вашей стране нет волны довольно жестких политических репрессий, как в последнее время в России. Нет находящегося в заключении яркого оппозиционного лидера, такого, как Алексей Навальный. В Венгрии куда больший простор для независимых СМИ, нет законов об "иноагентах", "нежелательных организациях" и т.п. Наконец, Венгрия – член ЕС, что само по себе задаёт довольно высокий уровень гражданских свобод. Исходя из этого, не кажется ли вам классификация, в которой в категорию "патрональных автократий" попадают не только Венгрия и Россия, но и, скажем, Азербайджан и Узбекистан, несколько размытой?
– Тут надо разделять специфические черты страны, режима и его политики. Если анализировать структуру режима, то да, мы относимся к той же категории, что и Россия, и центральноазиатские страны. В Евросоюзе Венгрия – единственное мафиозное государство, где один клан, одна патрон-клиентская система подмяла под себя конкурентов и экспроприировала государство. В коммунистические времена СССР и Венгрия тоже отличались – степенью жесткости режима, уровнем жизни, культурной политикой и т.д. Но по сути обе страны были коммунистическими диктатурами. Так и сейчас. Просто Венгрия – "мягкое" мафиозное государство, во многом благодаря членству в ЕС, а Россия – более жесткое. Российское мафиозное государство подпитывается колоссальными природными ресурсами России. В Венгрии таких ресурсов нет, поэтому венгерское мафиозное государство паразитирует на дотациях Евросоюза. Отсюда, в частности, и более осмотрительная политика Орбана.
Но структуры таких патронально-автократических режимов очень похожи. И они отличаются от еще одного рассматриваемого нами типа – патрональных демократий. Я уже упомянул о них, когда речь шла об Украине. Другие примеры – Болгария, Румыния. Это режимы, в которых соревнуются между собой несколько кланов, или патрон-клиентских систем. Политические партии при этих режимах служат ширмами для таких систем. Но ни одна из них не в силах победить, стать монополистом, хотя каждая, прийдя к власти, пытается это сделать – однако в рамках патрональных демократий сохраняются определенные барьеры, которые препятствуют этому.
Посткоммунизм как приговор?
– Кажется, то, о чем вы говорите, возможно не только в посткоммунистических странах. Если на то пошло, родина мафии – Италия, и итальянская демократия долгое время страдала от нее. В балканской стране, которая не знала коммунистического правления, Греции, тоже есть свои развитые "жесткие структуры". Тем не менее в целом в обеих этих странах сейчас хоть и небезупречные, но всё же действующие либеральные демократии. То есть можно все-таки вырваться из плена патрональных отношений?
– Мафиозные структуры могут взять под свой контроль какие-то сегменты общества или даже регионы, как было на юге Италии на пике влияния тамошних преступных кланов. Но центральное правительство там все-таки не действовало как ОПГ, формальные политические институты сохраняли свою автономность. Коррупция, шантаж, убийства – всё это там было и отчасти есть, но государство не стало окончательным пленником и инструментом мафии. Наоборот, оно с ней боролось и борется, временами весьма успешно. Это разные ситуации.
Посткоммунистические же страны интересны тем, что после смены режима на рубеже 1980–90-х годов они пошли по разным траекториям. Некоторые, например, страны Балтии, сумели создать либеральные демократии. Иногда, как в Венгрии, эти демократии продержались какое-то время, но потом трансформировались в режимы иного типа. На Балканах, в Украине сформировались, как мы уже говорили, патрональные демократии. Ну а целая группа стран почти без перерыва перешла от коммунистической диктатуры к патрональным автократиям, к власти вождей и их кланов, как это случилось в Казахстане, Узбекистане или Азербайджане.
– А какова была траектория России?
– Россия, на мой взгляд, интересна тем, что она поначалу, в правление Ельцина, довольно близко подошла к тому состоянию, которое описывается в политологии понятием failed state ("несостоявшееся государство"). На исходе ельцинского периода там развернулась борьба олигархических группировок, напоминавшая патрональную демократию, но это длилось недолго. Примерно с 2003–2004 года, когда Путин к концу первого президентского срока добился победы своего клана над конкурентами, режим в России может быть описан как патрональная автократия.
– Вы в своей книге часто соотносите траектории разных групп посткоммунистических стран с их цивилизационной принадлежностью: относятся ли они к западнохристианскому, православному или исламскому миру. Тут явно просматривается влияние Сэмюэла Хантингтона и его теории "столкновения цивилизаций". Эту теорию, однако, часто критикуют за неточность, ригидность и за толкование цивилизационной принадлежности как своего рода приговора: если культурно и исторически то или иное общество принадлежит к определенному цивилизационному ареалу, значит, и развиваться оно будет так-то и так-то, иных вариантов нет. Вы не видите в этом проблемы?
– От определенного влияния Хантингтона мы не отрекаемся, хотя вообще-то ориентируемся скорее на работы Питера Каценштейна, который теорию Хантингтона сильно переработал и усовершенствовал. Он утверждает, что цивилизации – это не гомогенные образования, какими их представлял Хантингтон, что внутри них действуют разнонаправленные силы. При этом мы в своем исследовании сконцентрированы на одной особенности, о которой я уже говорил и которая вполне очевидна: разделение политической, экономической и общественной сфер деятельности вполне отчетливо на Западе и постепенно исчезает при перемещении в восточном направлении.
Возьмем проблему коррупции. Если говорить о странах Центральной Азии или Китае, то тут мы сталкиваемся с совершенно иными моральными установками, чем на Западе. Формально коррупция осуждается, но на деле считается, что человек, занявший определенную позицию в бюрократическом аппарате, должен прежде всего позаботиться о своей семье. Клановая мораль считает неприемлемым такое поведение, когда чиновник в своей деятельности "забывает" об интересах своих близких. Это то, что мы называем "жесткими структурами", в рамках которых живут и действуют целые страны. "Отменить" эти структуры не так просто, не обращать на них внимания при изучении соответствующих обществ – невозможно. Но возможны постепенные реформы, трансформация общественной морали, привычек, институтов – на основе не просто заимствования западных практик или учреждений, но действия внутренних факторов, которые имеются в каждом обществе.
– Но это, в вашем понимании, долгий процесс, и его результат не предопределен – тут ваша теория отличается от безграничного оптимизма транзитологии 90-х?
– Да, это открытый процесс. Тем более, что в последние 30 лет мы убедились, что автократии могут быть весьма стабильными – взгляните на тот же Китай. При авторитарном режиме жить часто неуютно, но это не значит, что этот режим не может быть экономически успешным и не способен обеспечить обществу целые периоды поступательного развития.
– Коль скоро вы изучаете траектории посткоммунистических обществ, можете ли вы продолжить эти траектории в будущее? Способна ли ваша теория более или менее точно предсказать, где будут находиться Россия или Венгрия, Беларусь или Украина, скажем, через 10 лет?
– Конечно, точные предсказания невозможны. Но можно выделить некоторые закономерности. Я уже упоминал одну из них, касающуюся тех стран, где есть патрональные демократии. Если реформ, направленных на демонтаж патрональных структур, не происходит, попытки отката от демократии, монополизации власти будут неизбежны – как и кризисы, связанные с противостоянием этим попыткам. Развитие приобретает характер повторяющихся циклов. Наиболее яркий пример – Украина: Кучма – кризис и "оранжевая революция" – не слишком удачное правление Ющенко – Янукович и его попытка монополизации власти – Евромайдан и "революция достоинства" – нынешняя постмайданная Украина при Порошенко и Зеленском. Что дальше? Понять это можно, только изучив структуру существующего режима. Но рецепты того, как сделать развитие посткоммунистического общества поступательным и устойчивым, конечно, в каждом случае разные.
Ярослав Шимов
0
